Бета-версия бытия

Да! Именно так они и выглядят!


Летом 1991 года я в качестве приезжего трудника работал в трапезной петербургского подворья N-ского монастыря (в июле меня перевели в церковную лавку, а через год, вернувшись после окончания школы, я уже пел на клиросе).

Проснувшись в пять утра, мы радостно и бодро - сейчас даже не верится, насколько - шли на братский молебен и полунощницу. Отстояв утреню и не дожидаясь литургии, я уходил часам к восьми в трапезную. Послушание было не то чтобы сложным, но очень напряжённым и хлопотным, долго на нём не задерживались. Трапезники начинали работу раньше всех и уходили позже всех, успевая в церковь только к окончанию братского правила. Послушаешь молитвы на сон грядущим, со всеми братиями расцелуешься и попросишь прощения - а там и на боковую пора. Поэтому вставать ни свет ни заря на полунощницу нам было необязательно. Но мы старались хотя бы утром глотнуть благодати, влиться в нестройный хор, выводящий "Се Жених грядет в полунощи" в пустом, гулком, как колокол, храме с белоснежными стенами... Год спустя необычайная, незабываемая благодать уже куда-то улетучилась, и для меня стало почти непосильной задачей подыматься в такую рань...

Тогда рабочих было много, а постоянно живущей на подворье братии - всего человек десять. Братский стол был получше, хотя бы за счёт объёма кастрюль. Почему-то борщ из одних и тех же продуктов получается совершенно разным на вкус, если варить его в семейной кастрюльке или в здоровенном алюминиевом чане с надписью "Первое". Братии мы накрывали в отдельной комнате, да ещё и стол сервировали, как положено. Три поварихи работали посменно. Все они были профессионалками и под старость решили сменить ресторан на монастырскую кухню. Поварихи З. и П. были ангельски добрыми русскими бабушками, любили и баловали меня как внука. Фанатичная ханжа и стерва А. уравновешивала их своим скверным нравом (но о ней как-нибудь в другой раз). Все трое прекрасно готовили, благоговейно называли монахов "батюшками" и видели смысл своей жизни в том, чтобы накормить батюшек как можно лучше. Трудники и послушники со страдальческими лицами жрали сгущёнку ложками и втихомолку жаловались: "Ох, искушение! Ну никакой монашеской жизни! В миру так не объедались!" (Напоминаю: на дворе было лето 1991 года, шпроты и сгущёнка ещё воспринимались советскими людьми как праздничные лакомства.) Более опытные иеромонахи, постриженники Данилова монастыря, спокойно ели всё без угрызений совести.

Один из них, молодой отец Б., слыл молитвенником и постником. В то лето он усиленно изображал строгость и благочестие - надвигал клобук на самые брови, ходил по подворью, "низко голову наклоня", иногда затворялся у себя в келье на неделю-другую. Весь приход благоговейно обсуждал новость: "Батюшка в затвор ушёл!" В такие дни я приносил ему полный поднос, заботливо собранный поварихами. В ответ на мой робкий стук и молитву Исусову раздавалось замогильное "Аминь", дверь кельи отворялась ровно на ширину подноса, и отец Б. забирал свой обед, низко опустив голову и не глядя мне в глаза. Но однажды мне случайно удалось вывести его из молитвенного сосредоточения. В тот день повариха П. решила ради эксперимента сделать вареники с черникой...
( Read more... )

Съездил в июне в Сергиев Посад. Грустное впечатление...

Впервые Маковецкий холм вынырнул передо мной за поворотом Сергиевой улицы в январе 1992 года - вынырнул миражом со дна Светлояра, ожившей русской сказкой. Заснеженный, даже заледенелый - минус 20! Со мною шли двое рясофорных монахов с питерского валаамского подворья. По дороге от электрички молодые ребята превратились в эдаких православных дедов морозов: усы и бороды покрылись инеем. Меня по крайней юности Бог миловал, но была другая беда: ноги в новых хромовых сапогах задубели, да и куртка, в которой я приехал на подворье, была рассчитана на новогоднюю оттепель, а не на крещенские морозы.

В Посад меня бросило внезапно, "абие" - вместо того чтобы ехать домой, я вышел из харьковского поезда в Туле и пересел на московский. Деньги на поездку были: покойный отец Феофан щедро вознаградил меня за то, что Новый год и последние школьные зимние каникулы я с радостью променял на работу в подворской лавке. Одного "старца" я уже посетил - Николая с острова Залита на Псковском озере. Теперь захотелось побывать у "прозорливца" Наума: надеялся, что он мне скажет, идти ли после школы в армию. Ну и ваще, спасусь - не спасусь, :) а если спасусь, то всё-таки в каком монастыре?

- Ничего, у преподобного отогреешься. В столовой для паломников поешь, в гостинице переночуешь, а завтра прямо с утра иди в приёмную к Науму, - наставлял меня молодой инок. - К Кириллу сейчас даже нас с Евфимием не пустят: он совсем разболелся. Но Наум тоже старец, прозорливый. Уж он тебя управит.
( Read more... )

Так или иначе, поездка к Науму оказалась спасительной и стала просто памятным, первым паломничеством в дом преподобного Сергия. Я не удрал в очередной раз ни в какой дальний монастырь, а вернулся домой в Харьков заканчивать школу. Кроме того, образ "старца" и окружающей его беспросветной старушатины впервые заронил в моё сердце сомнение в истинности и православности РПЦ МП, за что я о. Науму в некотором смысле благодарен. Он лучшая антиреклама этой организации и цветущему там мракобесию. Впрочем, на смену мракобесию очень скоро пришёл откровенный культ чистогана, и даже не знаю, что хуже...
( Read more... )
К чему я всё это написал?
1. Всё-таки в меру возраста духовного понимаешь: дело не в камнях и досках, а в тех состояниях сознания, которые с их помощью можно вызвать. Более того, эти состояния изначально живут в каждом человеке, а исторические памятники в обрамлении реки и неба - лишь средство пробудить их и запомнить, "заякорить". Конечно, отпечаток обители Сергия в наших сердцах важнее, чем груда камней на холме у пересохшей реки. Этот оттиск, ОБРАЗ (др.-русск. буквально "резная печать") и есть то, что Даниил Андреев называл "небесным кремлём" и в наивном духовном материализме поместил в какое-то тонкое измерение. На самом деле это высшая и единственная реальность - реальность сердца. "И больше нет ничего, всё находится в нас", - пел Цой. А значит, стихи я всё же напишу, ведь пересохшая река до сих пор течёт во мне. И даже если не напишу, это совсем не важно. Дело сделано.
2. Но без вещественной печати не было бы духовного отпечатка.
Если бы я не увидел той, прежней реки, она не осталась бы в моём сердце. Теперь моим детям останется лишь заполненная мусором канава.
Если бы Троицкий собор разрушили татары, мы бы в лучшем случае прочли о нём пару строк в летописях. Сейчас его, как ни парадоксально, разрушает изнутри церковь. Если толпы с коптящими свечами ещё лет 10 постоят здесь на молитве, сохранится только одна икона из древнего иконостаса - рублёвская "Троица" в Третьяковке; фрески можно будет переписывать заново.
Наконец, если жители Сергиева Посада ещё лет 10 будут засирать окрестные леса такими же темпами, как сейчас, в лес просто нельзя будет войти из-за мусорных завалов.

Шиллер (если не ошибаюсь) говорил, что любит родину, но ненавидит государство. Однако он умолчал о своём отношении к народу, который создаёт то и другое. Один товарисч назвал меня как-то "неприкрытым, циничным русофобом". И вот я глотаю слёзы, глядя на погибающий иконостас работы Андрея Рублёва и Даниила Чёрного, и думаю: так русофоб я или нет, если плакать хочется? Русофоб, по идее, должен радоваться. Придётся выразиться ещё заковыристее, чем Шиллер: я люблю родину, но не народ, который в массе своей на родину плюёт. Исключительно по глупости и невежеству плюёт на родную природу и культуру. И дурная, невежественная религиозность этому совсем не помеха.